Я подобрал ее голую у вокзала.
Совершенно потерянную, слабую, в гноящихся ранах.
Она грустно смотрела вдаль и почти не дышала.
Ее тело дрожало, а сердце билось на грани.
Я поднял ее на руки, как котёнка и что-то взорва́лось.
Не было слышно ни звука, но меня словно накрыло ударной волною.
Она всей истощенной душою ко мне прижалась.
И я тихо сказал ей, милая, мы едем домой.
И она проспала двое суток, поджав ноги к худым ключицам.
Но я видел, как каждый шорох вызывал в ней ужас.
Я говорил ей, спи моя милая, больше с тобой ничего не случится,
А когда ты проснешься, тебя будет ждать самый прекрасный ужин.
Она ела украдкой, словно ворует крошки.
И смотрела зверем, то на окна, то на закрытые двери.
Я говорил ей: милая, подожди немножко.
Пройдет время, ты привыкнешь и станешь мне верить.
Но она упорно пыталась сбежать, как только солнце сменяли звезды.
То ли ее манила свобода, то гнал нестерпимый ужас.
Она смотрела на небо с балкона и жадно глотала воздух,
Засыпая, я так боялся, что утром не смогу ее обнаружить.
Но как-то ночью, я проснулся и сразу замер.
Она лежала так близко, что ее вдох обжигал мне скулы.
Я взял ее за руку и она выжгла меня глазами.
Она была совершенна: ее тело будто вылепил лучший скульптор.
Через год ее не узнали бы даже родные братья.
Словно сошла с полотен Джованни Больдини.
Она полюбила рассвет и шифонные платья.
Я смотрел и не верил - мной была создана истинная богиня.
.
.
И тогда, я привел ее прямо к тому вокзалу.
Удивленную, но с любовью смотрящую мне под кожу.
Я прижался к ее губам и тихо сказал ей:
Ты прекрасна.
Теперь тебя купят намного дороже.
